ЭВЕНКИЙСКИЙ ЗАКОН ДОЛГОЛЕТИЯ (а вам слабо?)))

[Алла]

Г.Федосеев «Злой дух Ямбуя»

«...Мое внимание приковывает старик. Он держится  обособленно, будто у него тут свои дела, не  связанные с остальными. На  его желтовато-смуглом лице, в устало  сжатых  губах  какая-то безысходность, навсегда застывшее  выражение горечи.  Мне  кажется,  что когда-то  я  видел это окаменелое  лицо,  сильно приплюснутый  нос,  скрюченную  спину  и  эти  худые  руки,  заканчивающиеся широкими  кистями с кривыми,  изувеченными подагрой пальцами.  Но где  и при каких обстоятельствах?.. Вспомнить не могу.
Старик привязывает хромого оленя к березке. Ощупывает его больную ногу.
Достает нож и начинает  расчищать рану у верхнего края копыта. Олень бьется, но  руки у старика как клещи. Никто не помогает ему, хотя  все видят, что он еле сдерживает взбунтовавшееся животное.
Хочу пойти помочь Карарбаху (так звали  старика), но Лангара удерживает  меня за рукав телогрейки.
-- Не ходи, -- говорит она властно.
-- Почему? -- удивился я.
-- Старику не надо помогать.
-- Да ты посмотри, ему не удержать оленя!
-- Удержит. Для старого чем труднее, тем лучше, -- утверждает она.
Карарбах  никого  не  позвал помочь  ему,  сам  справился  с  животным.
Отпустив  его, подходит к  костру,  устало, опускается  на  землю, осторожно подвернув под  себя ноги.  Длинные  волосы  липнут  к  мокрому  лбу.  Голова  клонится к теплу. Он кажется тут случайным человеком, из другого племени.
Старик  только  теперь  замечает меня  с  Павлом.  Он  смотрит  на  нас равнодушно, погруженный в свои думы.
-- Долбачи, ты  не скажешь, почему Карарбах такой одинокий? Не болен ли он чем? -- обратился я к проводнику.
--  Он глухой, давно  не слышит, а  охотник  -- куда с  добром! Недавно сокжоя свалил,  видишь,  как много мяса  варили. У него  доброе сердце,  это хорошо знают все стойбища и все люди, которые ходили его тропою.  Всю  жизнь он кочует тут по нагорью с оленями. Шибко хороший человек!
Узенькая, будто не его, латаная  дошка не сходится на  груди Карарбаха, она связана лосевыми тесемками и перехвачена на животе сыромятным ремнем. На ногах  донельзя  истрепанные  унты, аккуратно перевязанные ремешками  пониже колен и выше щиколоток.  И  уж совсем необычное лицо, неподвижно  печальное, без тени улыбки, утомленное заботами трудной жизни. Лоб широкий, в морщинах.
Верхняя губа слегка прикрыта жиденькими волосами, напоминающими усы. Бородка тоже  реденькая,  свисает  двумя пучочками. Ладони  рук,  потрескавшиеся  от работы, грубые,  быть  может, никогда  никого не ласкавшие. Кажется, давно в этом старике все погасло, не  осталось  даже  воспоминаний. И  только глаза, утонувшие в глубоких сухих впадинах, еще  жили и поблескивали,  как утренние капли росы на листьях рододендрона...
...В  чумах загремела  посуда  --  сигнал к  вечерней  трапезе.
Перед каждой  семьей  стоит  берестяной  чуман,  наполненный  аппетитно пахнущим горячим оленьим мясом. Лангара долго роется заскорузлыми пальцами в своем чумане, кладет перед собой  кусок грудины -- жирный и сочный. Мне дает большую кость и ребровину. Карарбаху  кладет  совсем немного  мякоти, меньше того, что получили дети.
Я замечаю это, и мне становится неловко перед стариком. Не из-за нас ли он не  получил положенную ему долю? Пастухи ведь не ждали гостей. Отрезаю от своей порции  кусок мякоти, хочу передать его  старику.  Но мою руку отводит Лангара. Она  отбирает  мясо и кладет его мне обратно. Это проделывается так властно,  что я не осмеливаюсь  настаивать на  своем.  Недоуменно  смотрю на Лангару, но она не собирается давать объяснений...
...Тут  я  вижу, как Битык, воспользовавшись тем,  что все поглощены едой, незаметно подползает к старику, толкает его ручонкой в бок, кладет перед ним не  совсем  еще  обглоданную  кость.  На лице  Карарбаха появляется  подобие улыбки. Их  взгляды встречаются.  Старик и  ребенок довольны. Но все это  не ускользает  от Лангары. Она сердито отбирает  у  старика  кость.  Битык  еле успевает увернуться от ее шлепка.
Лицо Карарбаха мрачнеет. Но он не смеет протестовать.
-- Лангара, почему ты не  позволяешь давать Карарбаху даже кости? Разве он не заслуживает получить такую же долю мяса, как и все мы? -- спрашиваю я.
--  Так  лучше  ему,  --  отвечает она  спокойно.  -- Сытый  становится ленивым.
-- Но он же совсем голодный; Ты ему даже лепешки не дала.
-- Не все меряй брюхом, -- отвечает она. -- Амакан (*Амакан -- медведь) всю зиму  ничего не ест,  однако  все его боятся... Тебе  надо знать: у кого есть  все, тот не научится скрадывать зверя, делать  ловушки, разбираться  в следах.  Он  даже огня себе не  разведет. А  без этого  в тайге человек  что дупляная лиственница,  валит ее ветер куда хочет.  --  Немного помедлив, она продолжает: -- Если Карарбаха кормить досыта, он скоро уйдет к предкам.
--  Старик болен?  --  встревожился  я.  На  лице  Лангары  досада. Она дожевывает мясо, торопливо вытирает рукавом губы.
-- Нет, он не болеет. Но  послушай меня, его отец, -- она тычет пальцем в старика, обсасывающего кость, -- когда имел столько лет, как Карарбах, еще меньше получал пищи на стойбище и досыта ел только, когда сам добывал зверя.
Он все время охотился,  много ходил,  искал пищу и долго жил, как десять раз олень.
-- Десять поколений! Это сто лет.
-- Может, и больше.
-- Так что же, по-твоему, помогло ему прожить столько лет?
-- Ты,  как ненян  (*Ненян -- теленок), глупый, -- сердится старуха. -- Потому, что голод не  давал ему сидеть в чуме, велел ходить по тайге, искать зверя, птицу. Он таскал тяжелую  поняжку, спал  на морозе, не ленился, много работал.  Человек  и в старости должен уважать труд, как и пищу. Такой долго живет. Это ты хорошо помни.
--  Значит,  ты не  кормишь  Карарбаха, чтобы он не  ленился, ходил  на охоту?
-- Вот теперь ты правильно  говоришь, Не думай, что мы жадные, мяса ему не  даем. Нет,  оборони бог!  Так лучше, чтобы его не скоро забрала  смерть.
Раньше было:  если  старик лишний  в  чуме, понимаешь, без  пользы  жил, его хорошо кормили, не давали  работать, и он скоро пропадал. А Карарбаху нельзя уходить  к предкам.  Он  лучше всех  знает,  где есть хорошее  пастбище, как лечить  оленей,  где добыть зверя. Без него нам всем  худо  будет кочевать в тайге,  Лучше  половину  стада  потерять,  чем  Карарбаха. Но будет сытый -- непременно  обленится,  забудет  тропы,   ноги  потеряют   силу,  не  станет охотиться, скоро пропадет.
-- А так вы его заморите голодом, -- перебиваю я старуху.
-- Что ты! --  протестующе  замахала  она руками.  -- Если старик шибко хочет мяса, он идет на охоту. Когда ему есть фарт и он добудет зверя, там он один раз кушает, сколько  хочет брюхо, и свежей печенки,  и  губы,  и теплой крови...
Лангара  достает   из  чумана  кусочек  мяса  и  кладет  в  рот,  долго сосредоточенно жует.
-- Кому  никто  не помогает жить -- того старость боится, -- продолжает она. -- Ты был на стойбище Альгома? Нет. И не знал старика Тешку? Он намного старше Карарбаха,  а еще  не ел печенку от чужой пули, ни у кого не  просил, пищи.  Сам кормит все  стойбище.  Больше его  никто  не убивал зверя.  Таких стариков уже не будет.
-- Почему?
-- С  детства он был  сирота, никто не  жалел его,  постоянно  говорил: "Если  хочешь  сытым быть --  иди  тайга". И тайга  сделала  его  сильным...
Карарбах тоже так жил.  Когда  маленький был, отца на берлоге амакан задрал, мать померла, его взяли в чужой  чум. Потом на стойбище злой дух пустил мор, все умерли, только  Карарбах остался маленький, как Битык. Все  лето в тайге один жил, все равно что  медведь.  Не пропал, выжил. А  осенью  бедный эвенк нашел его, но  кормить было  нечем. Карарбах сам  добывал себе  мясо, рыбу и даже мало-мало помогал бедному эвенку. Потом  он стал большой охотник. Много людям  давал пищи, шкур,  у костра всегда было  тепло. Но не думай, что  ему
легко  жилось. Он  замерзал  в  снегу,  тонул.  Постоянно  смерть ходила его следом. Видишь, у него нет ушей, -- Лангара срывает с головы Карарбаха шапку -- вместо ушей были видны слуховые отверстия, густо заросшие волосами. – Он пропадал голодный, отрезал их, съел и остался жить. Ты бы разве догадался?...»